Сергей Яров в интервью: "Ведь, никто не знает, как мы будем себя вести во время катастрофы – ни я, ни вы, ни те, кто сейчас нас с вами слушает. И готовя эту книгу, я хотел понять, как долго вообще способен человек сопротивляться с весомой тяжестью катастрофы. Где и по каким трещинам происходит разлом человека? Какие нравственные нормы утрачиваются, прежде всего, а какие остаются до самой смерти? То есть как, по каким винтикам разлагается человек, распадаются его нравственные нормы? Это поможет нам разглядеть у себя и, ничего не предугадывая, мы, все-таки, можем понять, нет ли у нас этих трещин. Конечно, мы не знаем, повторяю, как мы будем себя вести. Но если мы замечаем эти трещины, то мы можем предположить, что, вот, есть блокадный опыт, есть те же трещины у тех же людей. И вот эти трещины превращались в колоссальный разлом и распадался человек.
- Где проявлялись взаимоотношения между людьми? Скорее всего, в первую очередь в очередях. Очередь – это такая как модель общества фактически.
С.ЯРОВ: Модель общества, согласен. Но, вот, общество как бы распадалось на 2 части, то есть общество до того как человек подходил к магазину, и общество после того как человек вступал в этот магазин. Да, очереди были километровыми, поэтому человек мог спокойно стоять час, там… Ну, не спокойно, конечно, понятно, да? Замерзая, час, два, три, но это не рождало каких-то стычек, отталкиваний, ненависти и так далее. Но, вот, когда человек уже подходил к дверям магазинов, он видел, как пытаются его опередить уже другие люди, которым было невмоготу стоять. И вот тогда возникали конфликты. Тогда возникали драки. Вот, я привел в своей книге случай в булочной на углу Марата и улицы Разъезжей – это есть в одном из блокадных дневников – там, ну, в общем, продавали масло. Масло было редчайшее по тем временам лакомство. И, вот, во время раздачи этого масла задавили 6 человек, еще несколько человек покалечили.
...Есть одно высказывание, которое мне очень запомнилось, одного блокадника: «Из блокады никто не вышел таким, каким туда вошел».
... Этические нормы соблюдались прочнее, дольше всего именно в кругу семьи, обычно среди близких родственников. Они в меньшей степени сохранялись среди друзей и знакомых, и часто не соблюдались среди незнакомых людей.
- Для ответственных работников какие-то там дополнительные льготы, привилегии.
С.Я. Чем в большей степени начинал голодать человек, тем более безогляднее, уже бескомпромисснее высказывалось то, что в те годы называлось «антисоветскими настроениями», уже просто никого не стеснялись. Все знали, что могут арестовать, что могут все уже, ну, знаете, там уже людей прорвало и говорили уже все, что на сердце, на душе и так далее. И, вот, в частности, критике подвергались и, причем, высшие руководители. Вот, дневник Елены Мухиной, она доведена до отчаяния этим голодом. И вдруг она в начале января, когда не выдаются продукты по пайкам и так далее, вдруг она читает сообщение в газете о том, что Сталин дал прием в честь Идена, министра иностранных дел Великобритании. И, вот, она взрывается: «Они там жрут в Кремле, а мы тут голодаем. Они там устраивают блестящие обеды…» А надо, ведь, знать, что там, блестящий или не блестящий обед. «А мы, вот, живем как пещерные люди»...
- Ну, блокада не вечна, блокада закончилась, да? Шло ли какое-то восстановление вот этих этических норм? Это быстрый процесс? Как люди вообще смотрели друг другу в глаза после того, что они не всегда, мягко говоря, относились друг к другу по-доброму в годы блокады, когда нужно было делить и выживать?
- И вот вы ходите по городу, каждый поребрик в котором в состоянии надиктовать пару томов страшнейших блокадных записок. Как?
С.Я.: Стараюсь идти быстро. Друзья теперь со мной не очень любят ходить по Петербургу: раньше я их развлекал какими-то краеведческими историями, байками студенчества… А теперь не могу. Вот иду мимо Дома офицеров на Литейном. У этого дома вообще большая история: раньше здесь стоял дом Аракчеева, а потом судили Сухомлинова, военного министра России, за поражение в войне 1914 года. Потом здесь же судили обвиняемых по Ленинградскому делу. А потом судили тех, кто судил по Ленинградскому делу… Но я иду и вижу, как у этого самого Дома офицеров зимой 1941 года стоит на коленях голодный замерзающий мальчик и плачет, просит, чтобы его подняли. И никто не поднимает. И я вижу только его.
... На Садовой улице был магазин «Семена». Садовая – это центр города, так вот там в дни блокады несколько дней лежал человек с оторванной головой. Его даже никто не убирал. Из этого случая вы можете представить себе, что творилось в городе в то время, и это не закоулок, не глухой двор, не что-то далекое от центра.
- А Моховая?
С.Я.: Там в самом начале есть такой бар полуподвальный. Я вам не скажу название, но это заведение находится рядом с Театральной академией, поняли, да? А дом, в котором теперь бар, являлся в те годы общежитием ремесленного училища. И брошенные всеми «ремесленники» (учащиеся ремесленных училищ) умерли от голода в самом начале блокады. И их тела складывали вот в этот подвал. И есть официальные документы о том, донесения, что в подвале был морг. И туда приходили другие голодные дети и питались этими вот… Понимаете?"
----
Самым отвратительным в прочитанном мне показался не каннибализм-людоедство, убийства и поедание трупов, мародерство, а как обжирались партийные "слуги народа" и их нелепые распоряжения. Главы "Власть" и "Привилегии":
“Чины, по слухам, жили хорошо,” — так емко сформулировала А. О. Змитриченко.
В архивных документах нет ни одного факта голодной смерти среди представителей райкомов, горкома, обкома ВКПб и прочего.
"И. Меттер рассказывал, как актрисе театра Балтийского флота член Военного совета Ленинградского фронта А. А. Кузнецов в знак своего благоволения передал «специально выпеченный на кондитерской фабрике им. Самойловой шоколадный торт». Его ели пятнадцать человек и, в частности, сам И. Меттер. Никакого постыдного умысла тут не было, просто А. А. Кузнецов был уверен, что в городе, заваленном трупами погибших от истощения, он тоже имеет право делать щедрые подарки за чужой счет тем, кто ему понравился...
Нежелание говорить правду о блокаде – примечательная черта многих «ответственных работников». Шло это поветрие, несомненно, «сверху». «Молчал Жданов. Молчал Попков. И все окружающее их обкомо-горкомовское кодло не подходило к микрофонам радиокомитета, хоть как-то поговорить с людьми», – отмечал в блокадных записях И. Меттер.
М. В. Машкова обрадовалась тому, что нет в феврале столь частых похоронных процессий, как в январе, и даже связала это с улучшением питания. Ее радость была преждевременной: выяснилось, что мертвые тела запретили перевозить в светлое время суток.
«…Народ не жалеют, скрывают и замалчивают, что тут делается… Голод страшный, люди мрут… идут по улице, падают и умирают. В аптеке два дня трупы мужские лежали и никто их не берет… Какая-то женщина в одних штанах (ограбили) несколько дней валялась на дворе. А по газетам все обстоит благополучно… Хотели даже оркестр… снимать, как будто концерт, да света не дали. Света нигде нет, воды нет, возят ведра прямо на Неву на санках, это голодные слабые обыватели. Дворы и улицы загажены», – изливала, не останавливаясь, свои жалобы Н. П. Заветновская в письме к дочери.
Читая протокол обсуждения в Смольном фильма «Оборона Ленинграда», трудно избавиться от впечатления, что его зрители было больше озабочены «пристойностью» показанной здесь панорамы блокады, чем воссозданием ее подлинной истории. Главный упрек: фильм не дает заряд бодрости и энтузиазма, не призывает к трудовым свершениям... Подчеркнуть оптимизм настойчиво требовал А. А. Кузнецов, которого раздражала и заунывная музыка, и то, что не показана борьба людей, но «получается слишком много трудностей». Его поддержал А. А. Жданов, вероятно, тоже считавший себя знатоком бравурных мелодий. А. Фадеев рассказывал о его реакции на мерный стук метронома: «Что это вы эдакое уныние разводите? Хоть бы сыграли что-нибудь» ... Его замечания предельно резки: не надо мрачной музыки. Почему? Это лишнее: «Совсем не нужно оплакивать»....«В картине переборщен упадок», – отметил А. А. Жданов...П. С. Попков чувствует себя отменным редактором. В фильме показана вереница покойников. Не нужно этого: «Впечатление удручающее. Часть эпизодов о гробах надо будет изъять». Он увидел вмерзшую в снег машину. Зачем ее показывать? «Это можно отнести к нашим непорядкам». Он возмущен тем, что не освещена работа фабрик и заводов – о том, что большинство их бездействовало в первую блокадную зиму, предпочел умолчать. В фильме снят падающий от истощения блокадник. Это тоже необходимо исключить: «Неизвестно, почему он шатается, может быть пьяный».
Эта попытка выгородить тогда еще могла маскироваться заботой о сохранении военной тайны. Позднее сведения о жертвах, казалось, не нужно было тщательно скрывать – а приемы П. С. Попкова не изменились ни на йоту. В. М. Глинка был свидетелем пресс-конференции, данной председателем Ленгорисполкома для иностранных журналистов. И то, что он услышал, показалось ему верхом цинизма: «Когда в ходе беседы один из англичан спросил, правда ли, что в Ленинграде умерло больше пятисот тысяч человек… Попков с какой-то свойственной ему кривой ухмылкой, не задумываясь, ответил: — Эта цифра во много раз завышена и является сплошной газетной уткой…
Через минуту на вопрос о снабжении населения во время блокады коммунальными услугами он ответил с той же улыбочкой: — Подача электроэнергии и действие водопровода в Ленинграде не прекращались ни на час»
Читая стенограмму сообщений руководителей предприятий, замечаешь одну деталь. Если здесь удавалось неожиданно подкормиться или обнаруживали запасы чего-нибудь съедобного, обязательно часть их отдавали партийным и советским работникам. Директор фабрики «Светоч» А. П. Алексеева оберегала, как могла, найденную на складах картофельную муку, но об этом прознали и пришлось кое-что отдать «нашим товарищам из райкома и советского аппарата».
Одна из девушек, член комсомольско-бытовой бригады, выжила только потому, что ее «прикрепили» к райкомовской столовой, где «один раз в день можно было поесть хорошо».
Eсли директора фабрик и заводов имели право на «бескарточный» обед, то руководители партийных, комсомольских, советских и профсоюзных организаций получали еще и «бескарточный» ужин.
В Смольном из «карточек» столующихся целиком отрывали только талоны на хлеб. При получении мясного блюда отрывалось лишь 50 % талонов на мясо, а блюда из крупы и макарон отпускались без «карточек».
Точные данные о расходе продуктов в столовой Смольного недоступны до сих пор и это говорит о многом.
...Известно, что бомбоубежища в городе создавались наспех, и блокадники не были в них надежно защищены. Неужто и работники прокуратуры, подобно тысячам ленинградцам, должны сидеть в этих «каменных гробах» в давке, без скамей, каждую минуту опасаясь, что будут погребены под их обломками? Нет. «Проектируем комфортабельное бомбоубежище для прокуратуры», – записывает в дневнике сотрудница городского АПУ.
Стремление их жить лучше, чем другие, понятно, и осуждать их, казалось, не за что — все хотели так жить. Но там, где у них появлялась возможность самостоятельно решать, как и за чей счет обильнее питаться, – там и дано нам отчетливее увидеть их нравы. Если бы необходимость усиленного питания диктовалась только законами выживания, в представлениях «ответственных работников» о допустимости привилегий для себя можно еще попытаться увидеть частицу «блокадной» правды, хотя и жестокой. Но мы знаем, что буквально объедались многие из тех, кто имел доступ к власти, а значит, и к продуктам. Мысль о том, что нельзя роскошествовать на виду у людей, не имевших крошки хлеба, как-то не прижилась у части «ответственных работников» – моральные запреты нарушались, как и в прошлом, нередко очень легко."
У этого автора есть вторая книга "Повседневная жизнь блокадного Ленинграда": "Город ведь не превратился в сборище озверевших людей, которые вытаскивали друг у друга хлеб. Нет, люди отдавали кусок хлеба, люди делились им с другими людьми, люди отказывались ехать в эвакуацию, потому что не хватало мест для других людей. Это всё было, и когда мы говорим о подвиге Ленинграда, мы, в первую очередь, должны отметить и это, эту нравственную высоту ленинградцев.
А книга как раз посвящена цене, какую цену заплатили ленинградцы, чтоб оставаться такими нравственно-высокими. Можно говорить: «Да, были определенные условия, были определенные трудности…», но здесь были не трудности, были муки, и, несмотря на эти муки, люди продолжали оставаться людьми. Это и было целью моей книги.
... По поводу истинных и неистинных ленинградцев: вы знаете, любой город формирует человека. Формирует стенами, музеями, каналами, красотой… Человек, даже приехавший издалека, я не буду говорить слово «провинция», он этим городом формируется, через поколение, через два он становится тем, что мы называем культурным человеком. Он не может не стать, это, я бы сказал, такая культурная ассимиляция."
Из "Блокадной книги" Адамовича и Гранина советская цензура вырезала 65 свидетельств, которые не соответствовали канонизированным мифам.
Journal information