Попались дневники Л. Шапориной, она из дворян, художник, переводчик (владела пятью языками), наблюдательный человек и эрудит, писала в стол, для себя, всю жизнь, с 18 лет до смерти в 1967. В 20-х годах уехала с семьей в Париж, потом вернулись. «Строители коммунизма» на всем протяжении «строительства» были вынуждены постоянно думать о нехватке еды.
Сначала я прочитала про блокаду Ленинграда, теперь читаю про революционные годы и про Париж. Мемуары первого плана для меня, наряду с Чуковским, Нагибиным, Катаняном, Вишневской, Лихачевым... Любителям социализма, Сталина, пролетарского интернационализма не понравится.
28 сентября 1941. Я вчера думала: Россия заслужила наказание, и надо, чтобы «тяжкий млат» (из поэмы Пушкина «Полтава») выковал в ней настоящую любовь к родине, к своей земле. 100 лет, а может, и больше интеллигенция поносила свою страну, свое правительство, получила в цари Мандукуса (в Древнем Риме верили в Мандукуса, театральную маску с огромным ртом и острыми зубами, пожиравшую все вокруг) и начала униженно, гиперболически преклоняться, возносить фимиамы, думая только о шкуре своей. Думать тошно об апофеозе «Как закалялась сталь» в театре Радлова с бюстом Сталина в центре действия.
2 октября Сейчас рассматривала старую карту 1857 года Рейна, с иллюстрациями — как тихо; когда в Европе настанет тишина тургеневских романов и можно будет проехаться по Рейну. Увы, я уже больше никуда не попаду, не пожить мне больше в Италии, не побывать в San Gemimano, в Assisi, в Сиенне, куда так хотелось. Грохот тевтонских пушек разрушил мир. «Ôtes-toi de là, que je m’y mette» — кричит немецкий народ всем остальным.
8 октября, вечером. <…> Заходила сегодня Марина Хармс. Д.И. <Хармс> арестован уже полтора месяца тому назад, соседний с ними дом разрушен, их дом дал трещину, все окна выбиты, она живет в писательской надстройке. От родителей, живущих в Малой Вишере, никаких известий. Марина без всяких средств к существованию и в смертельном беспокойстве за Даниила Ивановича. Была Женя Григорьева. У нее окна заколочены досками, очень холодно, но все же они все вернулись на свою квартиру. Она нянчит чужого ребенка и собирается поселить у себя уже третью жилицу, раненую с верхнего этажа, учительницу. Женя — это сама самоотверженность и доброта. Мы с ней познакомились в 1903 году у Александра Маковского в его школе.
Я вчера списала из какой-то статьи в газете: «Великий Сталин неоднократно указывал, что самое ценное в нашей социалистической стране — это люди!!!»
10 октября А наши газеты, радиопередачи отвратительны и бестактны. Орел взят, Брянск взят, а по газетам мы все время гоним противника.
...Невероятно унизительно сидеть и ждать бомбу. Я думала о Гитлере, вспоминала его тяжелое лицо. Человек, вероятно, гениальный, одержимый маниакальной и сумасшедшей идеей покорения мира ради торжества своей расы. Все равно этот конгломерат рассыплется. Нельзя поработить нации, давшие миру Толстого и Достоевского, Шекспира. Но патриотизму он людей научит и, даст Бог, подрежет оккультное масонство.
14 октября. Голод бодро на нас надвигается, то есть он уже пришел, но мы, привыкшие к постоянному недоеданию, мы все еще не решаемся называть вещи своими именами. На эту декаду было выдано мне, как служащей: 100 гр. сахара, 50 гр. масла, 100 гр. леденцов, 100 гр. селедки (3/4 селедки), 300 гр. макарон. Это все. И 200 гр. хлеба в сутки. Неслужащие масла не получили вовсе и сахара 50 гр.
На рынках нет ничего, купить нигде ничего нельзя. Картошку отбирают. Кирька, Катин брат, вез по Неве на лодочке два мешка картошки, один из них предназначался для нас. Красноармейцы отобрали у него картошку. <…> Арестованы профессора Бертельс, Жирмунский, Эберт, еще какой-то историк.
Взята Вязьма, вчера Брянск, Москва постепенно окружается.
Что думают и как себя чувствуют наши неучи, обогнавшие Америку. На всех фотографиях Сталина невероятное самодовольство. Каково-то сейчас бедному дураку, поверившему, что он и взаправду великий, всемогущий, всемудрейший, божественный Август...
24 октября. В «Московской правде» статья политрука В. Величко: многодневные бои на дорогах к Москве. Статья, не похожая на обычные наши фанфаронады. Если бы у нас так писали, так позволяли писать, и дух был бы у нас другой.
Дух замирает от ужаса, сколько поляжет там наших, сколько полегло. Во имя России, имя которой правители не решаются произнести. Что будет? А статья Толстого отвратительна. Хвастовство, хвастовство и хвастовство. А сам давно сбежал. «Мы делаем шах королю...» Хорошенький шах.
И почему немцы везде с превосходящими силами? За тысячи верст от своей базы — и все с превосходящими силами. Где же наши миллионы?
Не могу об этом думать. И вижу перед собой Еремушку без рук, без глаз, с ясным, светлым лицом и нежным ласковым голосом.
Слухи, что кто-то видел листовки, предупреждающие, что 26-го начнется усиленная бомбежка. Что мы, бедняки, можем делать? Прятаться в бомбоубежище и погибать.
<…> Наташа принесла из ТАССа слух, что на заводах проводятся митинги о том, что рабочие «просят» снизить хлебный паек в пользу Красной армии.
Мы знаем, как проводятся эти резолюции. Сейчас мы погибаем на 200 граммах. Что же будет, если мы будем получать 100 грамм? Я погибну, в особенности если это надолго.
А хочется досмотреть картину до конца.
26 октября. Утром я поехала на Обуховский рынок поискать хлеба. Конечно, ничего не нашла, но не жалею, что съездила. Народ страшен. Это какие-то брейгелевские карикатуры на людей. Все ищут пропитания, хлеба, капустных листьев. Ободранные, с желтыми, изможденными лицами, заострившимися носами, провалившимися глазами. Огромная очередь за капустными листьями, там драка и визгливые ругательства баб. У чайной очередь впирается в дверь, туда старается протолкаться маленький мальчуган лет 8. Взрослый мужчина хватает его и отшвыривает от двери, мальчуган катится кубарем, вскакивает на ноги и с ревом опять лезет в дверь, его не пускают бабы, крик, рев. Женщина с желтым треугольником вместо лица стоит с двумя крошечными желтыми кочешками капусты и пытается променять их на хлеб, девочка меняет пол-литра молока на хлеб, на нее кричат, угрожают милицией. Страшно. Несчастный народ. Скоро мы начнем пухнуть, как в 18-м году.
3 декабряЛюди начинают пухнуть. Наша М.В. Попова заметила у себя отек ног, взяла отпуск, сестра Елена Константиновна — все лицо распухло, и очень плохо себя чувствует.
На улице встречаешь уже пожелтевших людей, таких, каких много было в 18-м году, такая желтизна с немного зеленым отливом, как у мертвецов. Тяжело.
А чем кормиться? Мне по рабочей карточке полагается на декаду: 300 гр. крупы, 400 гр. мяса, 500 гр. конфет и 4 кружки пива! Et c’est tout. Рабочему мужику ½ фунта хлеба в день и 1 фунт мяса на 10 дней! Спасение сейчас в столовых, которых много и которые более или менее снабжаются. При нашей безалаберности и бесхозяйственности надо даже удивляться хорошей организации этих столовых. С этими минимальными крохами можно все-таки ежедневно получить суп и что-нибудь второе. Это очень мало, но с этим не умрешь... В столовую надо приносить свои ложки: все ложки раскрали, подозревают беженцев, эвакуированных из захваченных местностей, которые здесь столовались. Уж не знаю кто, но все ложки пропали. Style russe.
10 декабря В буфете театра продавались ромовые бабы по карточкам. За три бабы вырезали 200 гр. кондитерских изделий.
Я как-то шла по Литейному и слушала, как по радио диктор читал какую-то лекцию о том, как с 39-го года, с момента начала войны, англичане и американцы использовали время для подготовки к войне, построили то-то и то-то. Хотелось спросить: а мы? Даже не смогли снабдить бедный Петербург, оказавшийся пограничным городом, провиантом на полгода.
14 декабря 1941 Наблюдая очереди, пришла к следующему грустному выводу. Двадцать четыре года рабочий класс был привилегированным, понастроили дома культуры, и вот результат: пролетариат сейчас озверел, женщины — это настоящие фурии. Интеллигентные женщины, мужчины вежливы, молчаливы, любезны, те же набрасываются на каждого. Кроме озлобления от голода и лишений, в них нет ничего. Я подхожу и кротко спрашиваю, за чем очередь? С остервенением начинают облаивать без причины...
Воровство неслыханное: Катя Князева видела, как женщина с двумя детьми выходила из трамвая. Она несла кастрюльку с обедом. Ей надо было снять ребенка с площадки, и она попросила какую-то женщину подержать кастрюльку. Пока она снимала ребенка, та пустилась бежать с обедом, ее не догнали.
17 января. Вчера иду мимо Летнего сада. Деревья в инее пушистом и прекрасном. Навстречу человек лет под 40, худой до отказа, интеллигентного вида. Хорошо одетый, в теплом пальто с воротником. Нос обострился, и, как у многих теперь, по тонкой горбинке носа кровоподтек лилового цвета. Глаза широко раскрыты, вываливаются. Он идет, еле передвигая ноги, руки сжаты на груди, и он твердит глухим дрожащим голосом: «Я замерзаю, я за-мер-за-ю».
На обратном пути из Ленторга шла через Марсово поле. Был пятый час, темнело. Пушистый иней розовел. Люди бежали в разные стороны. Меня обогнал молодой краснощекий матрос. Повернулся ко мне лицом, махнул рукой по направлению могил и озорно и громко: «Площадь жертв революции! Так твою распротак. Дожили! Площадь покойников!» Его догнали спутники, и они быстро исчезли в морозном тумане.
Да. Город покойников. «Колыбель революции» расплачивается за свою опрометчивость.
26 января Город замерзает. Кто виноват? Кроме блокады, конечно, система: отсутствие частной собственности, частной инициативы.
29 января ...Из кабинета выходили женщины, по-видимому, это были начальники участковых бюро заборных книжек (карточек). Одна из них кому-то звонила по телефону: после перерегистрации выяснилось, что по городу 16% отсева, а в моем участке 20% - необходимо проверить. Разговор шел на том советском жаргоне, который так великолепно передал Катаев в своем "Домике" (или "Городке"). 16% отсева — это что же: умершие? С 4 миллионов это 640 000. Смотрела я на этих баб и думала: вот кто управляет нашим снабжением...
Выйдя на Дворцовую площадь с Миллионной, я остановилась. Шел снег. Покрытая снегом черная шестерня на штабе неслась вверх. Колонна, штаб, Адмиралтейство, Зимний дворец казались грандиозными и вместе с тем призрачными, сказочными. А внизу по сугробам сновали маленькие, согнутые, сгорбленные, в платках и валенках темные фигурки с саночками, гробами, мертвецами, домашним скарбом, такие чуждые этой призрачной, царственной декорации.
Я вспомнила площадь перед Ватиканом и спешащие туда фигуры в черных рясах, так великолепно компанующихся с колоннадой св. Петра, или попарно гуляющих в садах виллы Боргезе семинаристов в ярко-красных с пелеринами сутанах.
Чернь захватила город, захватила власть, захватила страну. Город отомстил за себя. Чернь, лишенная каких бы то ни было гуманитарных понятий, какой-либо преемственной культуры и уважения к человеку, возглавила страну и управляла ею посредством террора 24 года. Сейчас, когда все инстинкты обнажились, город замерз, окаменел, с презреньем стал призраком, чернь осталась без воды, огня, света, хлеба, со своими мертвецами. И смерть повсюду.
10 февраля. <…> В квартире 98 нашего дома жила некая Карамышева с дочкой Валей 12 лет и сыном-подростком ремесленником. Соседка рассказывает: «Я лежала больная, сестра была выходная, и я уговорила ее со мной побыть. Вдруг слышу, у Карамышевых страшный крик. Ну, говорю, Вальку стегают. Нет, кричат: спасите, спасите. Сестра бросилась к двери Карамышевых, стучит, ей не отворяют, а крик “спасите” всё пуще. Тут и другие соседи выбежали, все стучат в дверь, требуют открыть. Дверь отворилась, из нее выбежала девочка вся в крови, за ней Карамышева, руки тоже в крови, а Валька на гитаре играет и поет во все горло. Говорит: топор с печки на девочку упал. Управхоз рассказал сведения, выяснившиеся при допросе. Карамышева встретила у церкви девочку, которая просила милостыню. Она ее пригласила к себе, обещала покормить и дать десятку. Дома они распределили роли. Валя пела, чтобы заглушить крики, сын зажимал девочке рот. Сначала Карамышева думала оглушить девочку поленом, затем ударила по голове топором. Но девочку спасла плотная пуховая шапочка. Хотели зарезать и съесть. Карамышеву и сына расстреляли. Дочку поместили в спецшколу. От нее узнали все подробности, рассказ управдома Ивана Михеевича». <…>
13 марта. Морозы держатся не ослабевая. Сегодня градусов 25. С питанием опять перебои (месяц назад сталиноиды спорили с lilasleu, что в марте 1942 в Ленинграде во время блокады было уже нормальное снабжение). В магазинах ничего нет, в столовых нет подвоза крупы. Сегодня у нас только мучной суп. На этой декаде можно было использовать только 250 гр. мяса, пять котлет, которые я уже съела. И голодна. Хлеб съела с утра, его мне явно не хватает. Вчера дежурила весь день, сегодня иду в ночь. Уверяют или распространяют слухи, что на базах масса продуктов, но нет возможности развезти по магазинам, нет транспорта. Nonsens.
Говорят также, что медицинский персонал будут кормить, так как среди него столько умирают и столько болеют, что работать некому. Не верю, слишком давно уж об этом говорят. Врачи, вероятно, устроятся, а об нас, сестрах, забудут.
Сверху, по-видимому, решили сделать вид, что все благополучно, а ослабевшие дистрофики — контрреволюционеры. Была статья в «Ленинградской правде» «Холодная душа» — это умирающий дистрофик, апатичный ко всему, не реагирующий на митинговые речи, и есть «холодная душа».
Быть может, на быдло, находящееся в «парадоксальной фазе» (по Павлову), такое освещение положения и произведет надлежащее впечатление. Но, увы, «холодная душа» скоро превратится в холодный труп, ей не до газет.
На улицах сейчас почти не видно везомых покойников. Говорят, мертвецов велено вывозить только ночью.
21 апреля. 6 утра. Марш-бодрячок. Информбюро — на фронте без существенных перемен. Это означает, по-моему: ничего хорошего, окромя плохого, как говорили в Вяземском уезде. Бабы рассказывают страшные истории. Александрова, раненная на Ржевке, повариха из детского очага: «Соседка моя спрашивает в булочной, не продаст ли кто-нибудь хлеба. Одна женщина к ней подошла и говорит: “Есть у меня, миленькая, хлеб, да только дома. Приходи к 7 часам туда-то”. Дает адрес. А знаете нашу жадность — захотелось побольше купить, она никому, даже мне не сказала. К 7 часам пошла. Уже темно на улице, входит в коридор, стучит в дверь — можно войти? Можно, говорят, — узнает она голос той женщины. Отворяет дверь, в комнате темно, и сразу ее кто-то за горло и душить. Чувствует, мужская рука. Она хоть и старая, но баба крепкая. Как толкнет его что было сил, мужик и упал. Она в коридор, караул, кричит, спасите. Все соседи повыбежали. А женщина выходит из комнаты и говорит: она сумасшедшая, он с ней пошутил. Пошутил! Ее бы придушили, обобрали, а потом выбросили бы на улицу. Умерла и умерла». Другая больная: «А то и вовсе бы съели». Александрова: «И съели бы». Другая: «Студень бы сварили и на рынок снесли бы продавать». Постникова: «А я, уже раненая, была в милиции. При мне гражданка принесла туда ребенка грудного, мертвого. Ручки и ножки отъедены». И пошли рассказы.
26 мая. Шла утром в 8 часов завтракать. На Кирочной, около Дома Красной армии, меня перегнала женщина, которая везла покойника в детской плетеной коляске на рессорах. Мертвец, зашитый в простыню, был посажен в колясочку, голова перевешивалась и качалась из стороны в сторону, т.к. коляска сильно пружинила, ноги почти упирались в грудь женщины. На ней был темный костюм и какая-то шляпчонка; поверх чулок серые голубоватые носки, спускавшиеся на туфли. Мертвец прыгал, почти танцевал в колясочке. Мы ко всему привыкли, но это зрелище было необычно и отвратительно, и страшно в своем гротеске. Две бабы везли воду; они остановились и разразились бранью. «Ну можно ли так надругаться над покойником?» Мертвец меня перегнал и повернул по Пантелеймоновской [Пестеля].
4 июня. 4 часа утра. Ночь прошла тихо, без бомбардировки. А все эти дни и ночи, то ближе, то дальше, слышна была артиллерийская стрельба из дальнобойных. Все привыкли, все стали фаталистами и не обращают никакого внимания на грохот и на грозящую опасность. Особенно божественно равнодушны дети. На днях я была дома; забили зенитки где-то совсем близко и очень грозно, с улицы донесся серебристый детский смех, и щебет их на бульваре не прекращался.
Зимой на улице поражали мужчины своим агонизирующим видом. По-видимому, они уже все перемерли, попали в «отсев», теперь черед за женщинами, за подростками.
Бредет женщина. Ноги широко расставлены, и она их, с трудом приподымая, медленно-медленно переставляет, вернее, передвигает. Глаза без выражения смотрят вниз, губы белые, лиловатые, на желтом лице ни кровинки, под глазами совсем белые, как бумага, пятна, а ниже отекшие темные подглазники; складки какие-то собачьи от носа вокруг рта, веки красно-коричневые. Все лица похожи одно на другое. Эти уже не поправятся. У меня
лицо в этом же роде, но внутренняя жизнь еще не погасла, хожу быстро, но начинаю чувствовать какую-то неловкость в ногах, с наступлением тепла они стали опухать. Я встречаю почти каждый день на Литейном девочку лет 15; ее лицо становится все худей, губы белей. Пустые, ничего не выражающие глаза смотрят на мостовую, идет медленно, как сомнамбула. Все дистрофики ходят с палками.
22 июня. Год войны, год блокады, год голода — и все-таки мы живы. Но в каком виде, в каком состоянии! Страшны те, которых видишь на улице, а которые умирают дома, в больницах? Елена Ивановна поступила в госпиталь на Васильевском острове, там главным образом дистрофики с дизентерией и без нее, с колитом и т.п. Она говорит, что у многих такие отеки, что тело превратилось уже в бесформенную груду с вздутым животом. Они умирают в полном сознании и очень тяжело.
Нужна эта жертва многомиллионным населением политически или стратегически? Может быть — да, нужна. Но все же это единственный, первый случай в мировой истории годовой блокады и подобной смертности. Конечно, совершенно неправильно, а для социалистического государства преступно, что одни слои населения питаются за счет других. Сегодня в столовой две женщины за моим столиком, две «иждивенки», рассуждали: дали бы нам поесть да полкилограмма хлеба — и мы тоже пойдем работать. «Я была рабочей, заболела, ослабла и не смогла работать, стала иждивенкой, а уж на иждивенческой карточке на ноги не подняться».
23 июня. Наши управленцы не скупятся на приятные сюрпризы. Получила сейчас повестку явиться с паспортом в райсовет по эвакуации. Сейчас идет бешеная высылка людей, т.к. иначе нельзя же назвать насильственную эвакуацию.
При эвакуации человек теряет право на свою площадь и имущество. Для меня эвакуация равносильна смерти, и лучше уж покончить с собой здесь, чтобы не умирать от сыпняка в вагоне. Чудовищно. Целую жизнь собирала книжку за книжкой, если что и ценю, это умственный уют, свой угол. И вдруг все бросить и с 50 рублями в кармане ехать неведомо куда, куда глаза глядят. Может ли быть что-нибудь ужаснее, нелепее в своей жестокости, циничнее наших нравов, правительственного презрения к человеку, к обывателю. Слов не нахожу. Пойду завтра в Союз композиторов и скажу Валерьяну Михайловичу, чтобы делал что угодно, чтобы отменить эвакуацию, а то я в самом деле повешусь; к сожалению, отравиться нечем. Не поеду никуда — лучше повеситься.
В мои годы быть выброшенной на улицу, превратиться в нищую, без угла! С собой можно взять только 30 кг, взять столько, сколько можешь сама поднять и нести. Следовательно, мне надо брать не более 10 килограмм.
Я мечусь по комнате в бессильной злобе, как разъяренный зверь. Прочла для успокоения главу из Евангелия.
Лягу спать, утро вечера мудренее. Господи, спаси и сохрани.
5 июля 1942 г. Сдали Севастополь. В газетах сказано: немцы получили груду развалин. Это, очевидно, нам в утешение, дурачкам (есть ли такие?), которые не поймут, что Гитлер получил Черное море, очевидно флот, если наши его не взорвали. Теперь весь юг в его руках. Николай I отравился, говорят, после падения Севастополя, а тогда было положение не так страшно. Украина, Крым, пробираются, конечно, к Баку. Наталья Васильевна заходила вчера ко мне по дороге из писательской столовой: "Мы все виноваты в теперешнем положении вещей. Вся страна уже много лет голодает. Помните, как на Витебском вокзале лежали повсюду голодающие украинцы. "Панычу, хлеба", - протягивали руку. А мы, Алексей Николаевич, я, другие, в хороших шубах, сытые, после попоек проходили, и нам казалось, что это где-то далеко, это нас не трогало. Теперь вся страна за это расплачивается.
7 июля. <…> Уже девятый час. Приглашают в домовую контору, говорят: из милиции. Новое дело!!
"...вот вы недавно публично осуждали правительственные мероприятия, критиковали и т.д.». Я: «Это ложь, да, ложь, потому что я никогда при публике, при посторонних не беру на себя смелость осуждать действия правительства. Я могу сама не все принимать, хотя бы уже потому, что я верующая, но я прежде всего люблю свою родину и не стану расшатывать ее организм. А кроме того, я все-таки не совсем глупа, чтобы вслух при людях говорить неподобающие слова...» — и т.д.
Левин мне ставит ультиматум: «Мы оставляем немного народа в Ленинграде, город будет военный, но они должны быть у нас все на виду, мы должны знать об них все. Поэтому я с вами буду встречаться и в дальнейшем, и вы будете меня держать в курсе того, что говорят и думают ваши знакомые, хотя бы только Толстая и Плен, этого уже достаточно».
Влипла! Я — сексот! Это здорово!
«Мы окружены шпионами, диверсантами, вредителями, немецкими агентами», — как-то сказал он мне, повторяя газетные статьи.
Так и лови их, а он теряет драгоценное время на мое уловление.
Когда он ушел, у меня осталось впечатление прикосновения жабы, какой-то плесени, до которой я дотронулась.
15 июля. Стала рассматривать сегодня утром, в 6 часов, карту России и пришла в полный ужас. Я привыкла, что там, дальше, «большая земля», вся Россия; настоящее положение вещей так замалчивается и перекраивается бодрыми маршами и стрекотом о героизме и прочей шумихой, что я не отдавала себе отчета, что же творится? И вот по карте: Царское Село — Псков — Новгород — Ржев — Брянск — Воронеж — вот граница Московии, а южнее и западнее все в немецких руках. Что же будет? Встретила вчера Яблонскую и на ее подобный вопрос ответила: мы должны как «Candide» Вольтера сказать: «Пойдем возделывать наш огород» — это единственное, что нам остается делать. «В Россию можно только верить». Яблонская хотела включить эти стихи в тютчевский цикл радиовещания — запретили: несвоевременно.
22 июля. Мой третий визит к Левину уже окончательно меня убедил в том, что он неумен. И как это таких наивных людей там держат?
Поручить двум друзьям следить друг за другом и доносить друг на друга. К чему это привело? Lily ко мне перестала ходить, я к ней и подавно. А если бы она не была так запугана, мы бы могли попросту договориться и его разыгрывать...
14 августа. Сводка сегодня печальная: бой у Минеральных Вод. А там рукой подать до Грозного. Гитлер режет Россию, как масло. Он выдумал le fil à couper le beurre russe. А мы? Отступаем перед превосходящими силами противника.
А мы поем бодрящие песни, играем марши, героизм уже переходит в трусость. «Я ору песни, чтобы не слышать грома». Наталья Васильевна рассказывала, будто бы не анекдот: Гитлер говорил речь, поздравлял свой народ с покорением Кавказа. «Я свято выполняю приказы великого полководца И.В. Сталина: 1) Ни шагу назад; 2) Закончить войну в два месяца. И я надеюсь задушить его в своих объятиях в Москве».
Нефть отрезана, что мы будем делать дальше? Ведь всякому было понятно, что Гитлер, взяв Украину, уголь, пойдет за нефтью, чтобы показать кукиш Англии. Неужели нельзя было поставить крепкий и твердый заслон
перед Северным Кавказом? Полководцы! Мы зато вводим новые ордена, а НКВД тратит время на мои допросы. И время, и деньги, оплачивая Левину явочную квартиру за те два часа в неделю, которые он на меня расходует.
Чего ради? Без толку.
Я хочу добиться приема у начальника НКВД и просить избавить меня от этих визитов. В конце концов, пусть арестуют, вышлют по этапу.
2 сентября 1942 г. Ксения сообщала мне слухи. Был полузакрытый доклад для военных, на котором говорилось о том, что в Англии существует три партии или, вернее, три течения. Черчилль за 2-й фронт и максимальную помощь России. Иден считает, что Ливия уже и есть 2-й фронт, и этого достаточно, и третье течение, возглавляемое женщиной-депутатом: СССР такая зараза, что чем скорее эта зараза погибнет, тем лучше. В Америке Уилки за 2-й фронт и максимальную помощь, а Рузвельт — помощь постольку, поскольку деньги на бочку. Иден еще говорил, что потери при Дьепе доказали невозможность высадки в Европе.
Мы мирно смотрели, как Гитлер забирал Европу, и усердно ему помогали и кормили немцев. Теперь и нам по-настоящему никто не поможет. А немцы уже под Новороссийском и, говорят, уже взяли Грозный. Воображаю, что было бы, если бы царское правительство терпело такое поражение, такой позор.
27 сентября. <…> Ленинград живет сейчас под знаком дров и овощей, листьев главным образом. И как зимой все тащили гробы и мертвецов, так сейчас, как муравьи, тащат доски и бревна, возят их в трамвае, на тележках.
А о Сталинграде, бедном Царицыне, где происходит ожесточеннейшее и кровопролитнейшее в мире сражение, никто не думает и не говорит: запастись бы хряпой или капустой, ботвой от турнепса, какими-то досками, перезимовать лучше, чем в прошлом году, — единственный помысел, а что там, за кольцом блокады, творится, все равно. Лишь бы пережить, выжить.
10 ноября Прочла сегодня речь Сталина 6 ноября. Как глупо, ни одной умной мысли. Почему мы не можем справиться с немцами? Потому что нет второго фронта. А что же мы делали 25 лет, твердя, что мы в капиталистическом окружении и что мы такую армию готовим, которая со всем миром справитcя? Немцев три миллиона на нашем фронте, а почему у нас нет этих миллионов и немцы везде с превосходящими силами и всюду их больше, чем нас.
С чем мы пришли к 25-й годовщине — с одной Московией Ивана Грозного. Все потеряли. И все шумим, и все хвастаемся, и удерживаем их только пушечным мясом. Полная бездарность командования, никакой инициативы.
15 декабря. Обстрел 11-го натворил много бед. Много испорченных домов, разрушенных квартир, улицы засыпаны стеклом, кирпичами.
Убита вдова Еремея Лаганского. Снаряд попал в ее квартиру, там же взорвался. От нее нашли одну ступню. Дочка была с подругой в кино, по возвращении нашла этот ужас.
Сам Лаганский умер в этом году от язвы в желудке.
Не Распутин ли ему мстит за свою раскопанную поруганную могилу.
17 апреля 1943 Ночью налет. Уже вторая ночь такая. Первую я проспала, и тогда бомбы
не сбрасывались в нашем районе, а вчера тревога началась около 10, мы все
сошлись в ванной после первого сотрясения дома, т.е. брошенной где-нибудь неподалеку бомбы. Зенитки грохотали, бомбы где-то падали, потряхивая изредка и наш дом. Я захватила сковороду с горячими, поджаренными на сале сухарями, кофе, говорю: надо же доесть, пока не убили, обидно оставлять такие вкусные сухарики, на том свете о них пожалеешь. Ольга Андреевна страшно хохотала.
До чего утомительно чувствовать над собою — скоро будет уже два года — эту постоянно летающую над тобой, над мирным прекрасным городом слепую и бессмысленную смерть. Утомило и надоело.
15 января 1944 Часов с 7, с 6 прекратилась канонада, и я вдруг почувствовала, как я устала за сегодняшний день из-за этого грохота. Что-то будет дальше? А тут вздумали восстанавливать названия улиц, заметив через 26 лет, что прежние наименования «тесно связаны с историей и характерными особенностями города». А? Il faut avoir du toupet.
Я обозлилась до слез.
Где же они были все время?
А Нижний Новгород обозвать Горьким - это что?
16 января 1944. <…> Канонада сегодня где-то далеко, мало слышно...
Сейчас по радио: мы перерезали дорогу Новосокольники — Дно.
Эх, Гитлер, Гитлер, вздумал валить дерево не по плечу, оно, брат, тебя и раздавит. Вот вам и русски свинь, и славянский навоз и пр. Самые храбрые, до отчаянности храбрые народы в Европе русские и сербы. Тех тоже на колени не поставишь.
Победу, войну у нас сумели организовать, надо отдать справедливость. Но кто? Сталин или Рузвельт? Это организовать. А победить мог только русский народ. Какой народ! Жуков. Я, мы переживаем не по книжкам, а воочию, сами являемся свидетелями величайшей в мире войны, величайшего напряжения своего народа.
Господи, помоги ему."
20 января Мне думается, что народ, способный на такой внемасштабный подъем, одерживающий такие победы, сумевший за два года так научиться воевать, должен исторически получить вознаграждение, должен сам выбрать формы своей жизни; он завоевал себе право на полную свободу, на уничтожение крепостного права, колхозов и пр.
Мы перебили немцам хребет, что до известной степени предсказывал Блок в «Скифах», пожалуй, даже и шейные позвонки, и на этого инвалида набросятся англо-саксы, — освободители Европы! Нет, шалишь,
Мы — нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир.
1 февраля Утром шла по Литейной. Самое характерное в Петербурге - его гордость. Особенно гордым в своих страданиях, умирании он был в зиму 41-42 годов. И как мы, все население, к нему не подходим, ему чужды.
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье.
А мы все такие нестройные, такие плебеи в этой державной аристократической раме.
1 марта Я сегодня открыла Америку. Я открыла, что мы, Россия, не Европа, может быть Евразия, я не уверена в этом, надо подумать. Но мы не старая Европа, которой напророчили закат. Все латинские страны сдались сразу немцам. Скушал Гитлер Европу в один присест. И вот народ, ненавидящий колхозы, ненавидящий коммунистов, бросается на амбразуры пулеметов, таранит своим самолетом и собой врагов. Такого мир еще не видал. И один выдерживает на себе всю тяжесть германского натиска. А американцы за время войны потеряли 19 000 убитыми, но дали нам всякого добра на 4½ миллиарда. Золото — а у нас кровь. Кровь даром не течет. Она всегда дает всходы, и всходы после этой войны должны быть гениальными. Не дожить, но теперь я верю. Я верю, что русскому (не европейскому) народу принадлежит будущее.
18 ноября В Ярославле М. С. Слободская говорила мне, что эвакуированные из Ленинграда и Москвы внесли много культуры. На деле оказалось, что может быть, они и внесли культуру, но сами опустились до провинциального уровня. Мариинский театр тому пример.
28 ноября Чудная ночь, полная луна, светло, сухо. В такие ночи осенью 41-го года шли жесточайшие немецкие налёты. Не верится, что все это в прошлом. И тут же я вдруг ясно, ясно представила себе состояние Германии, всех немцев. Как медленно сжимается вокруг них кольцо, и выхода нет, податься некуда. Вспоминаю Нюрбергскую Eiserne Jungfrau - вся Германия сейчас в положении того смертника, которого закрывали в ней. Как мог этот умный народ поверить во всю расистскую белиберду Гитлера и довести себя этим до эшафота? И вот сравнить: Франция дала Наполеона, в которого были влюблены даже враги, который воевал благородно, по-рыцарски. Германия породила истерического маньяка и рабовладельца Гитлера. И расизм-то его от необразованности и нуворишества, вроде нашего марризма.
4 октября 1944 И чем победоноснее мы движемся на запад, тем грустней мне становится, неужели мы понесем туда нашу нищету и террор, сердце сжимается, и ничего светлого от окончания войны больше не жду. И страшно за страну, которая столько пролила крови.
...Ему лет 29 теперь, способный актер. (стал инвалидом на войне) И сколько их, миллионы и миллионы. Мне кажется, что в конце концов инвалидов наши власти тоже расстреляют, самый простой и удобный способ их обеспечить — царствием небесным. (потом не расстреляли, но повысылали)
6 октября. Я опять становлюсь Делабелем. Мечтаю о том, к чему нет никаких предпосылок. О братьях, о путешествии. Без денег (живу на занятые деньги), без осеннего пальто, без шубы, галош, сапог я хожу по улицам и мечтаю. Я вчера написала Васе (сыну) письмо — пояснительное к похвале его работ. Я пишу ему, чтобы он понял свое большое дарование, понял, чем он обязан Чупятову, чтобы он воспитал в себе психологию художника, про которого Баратынский писал:
Есть хмель ему на празднике людском —
и добавила о себе: художника из меня не вышло, но этот хмель я чувствую в очень сильной степени. Хмель в смысле радостного восприятия мира, природы, искусства. Этот хмель мне дал и дает силы переносить мою невеселую жизнь. И мечтать о чуде. Soeur Anne, Soeur Anne, ne vois-tu rien venir. Не хочу верить в ответ Геттингера: «C’est notre histoire à tous sur cette triste terre. C’est ce que nous disons tous sans cesse à l’avenir» — и подумать, что это автор XVIII века. Не хочу ему верить, бывают же чудеса. И страна наша многострадальная завоюет свое счастье, выйдет из нищеты, из страха.
26 декабря 1944 года: «Прибирая комнату, я подняла газету, и вдруг мне стало даже больно от острого сознания: одна эта газета на всю огромную страну, один образ мышления, одно политическое понятие, даже на литературу, музыку, историю – на все, на все один взгляд. Я зажмурилась и совершенно ясно увидала себя в каменном мешке, я даже видела цвет этих стен вокруг меня; и выхода нет».
11 марта 1945 Вдобавок ко всем прелестям нашей жизни трамвай стал недосягаемым удобством (давка)... Всегда и во всем полное принципиальное презрение к обывателю и его нуждам, к человеку вообще.
24 апреля 1945 года Берут сейчас Берлин. Сколько жертв, сколько наших погибнет. И неужели они вернутся, те, кто уцелеет, к прежней нищете и рабству? Нет, не сейчас, так позже этот народ выйдет на широкий и глубокий фарватер, я убеждена в этом.
6 мая. Вернулась от заутрени. В церковь войти было невозможно, все пространство в ограде, улица и площадь вокруг церкви были полны народа. Многие стояли со свечами. Я вошла за ограду и стояла так, что могла видеть хоругви крестного хода. Это впервые после перерыва лет в 20. Запели «Христос воскресе», толпа запела вполголоса, подпевая хору, отвечала священнику «Воистину воскресе», отвечала радостно. Армия взяла Берлин, а мы добились того, что церковь выходит из подполья или из застенка, не знаю, какое определение верней. Когда крестный ход вернулся в церковь, толпа стала расходиться, я отошла к дереву и говорю вслух: «Слава богу, хоть “Христос воскресе” услышала». Рядом стоящая женщина (интеллигентная) как-то особенно задушевно воскликнула: «Господи, какое счастье!» Рассказывают, что на партийных собраниях политруки заверяют всех, что такое попустительство церкви только временное, но мне кажется, что их надежды напрасны.
3 ноября 1947 Блокада — это, пожалуй, самое ценное из всей моей жизни. Видеть то, что людям не дано видеть.
http://www.twirpx.com/file/1978821/
Journal information