Гитлер бросил немцам, как изголодавшимся псам, философию ’’безнравственности”, смердящую вырождением человечества.
В придачу они получили оружие, красивый мундир и крикливые лозунги. Это было, что нужно немецким парням: каждый кретин и ублюдок чувствует себя теперь ’’крестоносцем”, несущим обновление ’’обветшалому человечеству”.
3 октября 1941 г.
До войны многие, кокетничая, украшали себя храбростью, принципиальностью, честностью — кому чем нравилось. Ураган войны сорвал эти лохмотья: теперь каждый стал тем, чем был на самом деле, а не чем хотел казаться.
Многие оказались жалкими трусами и подлецами.
20 ноября 1941 г.
Снизили норму на хлеб. На рабочую карточку выдают 250 гр., на служебную, иждивенческую и детскую — по 125 гр.
Это совсем маленький кусочек: тяжелый, липкий, сырой. Хлеб содержит всякую дрянь и лишь немного муки.
23 ноября 1941 г.
Сегодня я получила по карточкам совсем маленький кусочек хлеба.
— Почему такой маленький?
— Хлеб очень сырой, — ответила продавщица, и мне показалось, что она посмотрела на меня с насмешкой; я пощупала хлеб, он был действительно сырым. Расстроенная вернулась домой.
— Врет! Просто она ворует! — закричал Дима.
Некоторое время мы хмуро рассматривали хлеб, лежащий на
столе кусочком глины.
— Б-а-а! У профессора есть весы! — воскликнул вдруг он и,
схватив хлеб, скрылся.
— Не хватает 100 гр.! - заявил он, вернувшись.
— 100 гр.! Ну и паскуда же!
Я побежала обратно в булочную, полная решимости отвоевать
свой хлеб во что бы то ни стало.
Но продавщица, выслушав меня, молча отвесила 100 гр.
Какова! Знает кошка, чье мясо съела!
3 декабря 1941 г.
До войны мы часто нервничали из-за денег. А сейчас мы совсем о них не думаем. Деньги нам не нужны — всего лишь несколько копеек в день на хлеб.
4 декабря 1941 г.
Проснувшись, я заметила, что комната как-то странно колеблется. Я дотронулась до стены. С ней было все в порядке. Значит, дело было во мне. Держась за кровать, я осторожно встала. Дима и Лена лежали не шевелясь. Несколько дней мы ничего не ели, кроме хлеба. Я решила попытаться ’’отоварить” карточки. Выйдя на улицу, я долго рыскала по магазинам, везде было пусто. С витрин исчезли даже сода и лимонная кислота.
Вдруг из-за угла выполз воз с ящиками, на которых сидел согнувшись мужичок, напоминающий лохматую дворняжку. За возом, как за гробом, понуро плелась толпа. Я примкнула к этой своеобразной ’’похоронной процессии”. Оказалось, что в ящиках макароны, но куда их везут, никто не знал, мужичонка упорно молчал. Завидя впереди магазин, мы бросились наперегонки и переругиваясь встали друг за другом, как дрессированные звери. Но лошадь, скосившись в нашу сторону добрыми глазами, протащилась мимо. Сорвавшись с места, мы побежали вдогонку. Так повторялось раз пять, и каждый раз, устанавливая очередь, мы злились, лупили друг друга по головам и нервничали.
Наконец воз остановился у одного из магазинов. Около него стояла длинная очередь. Петляя, она большим ленточным солитером обогнула угол и скрылась за нами. Я заглянула за угол: конца
не было видно. Очередь стояла с вечера...
2 января 1942 г.
Хлеб!
Мы о нем почти никогда не говорим, но думаем о нем непрестанно.
Хлеб!
Мягкий, душистый, с хрустящей корочкой. Мысль о нем сводит нас с ума.
Он вкусней шоколада, вкусней пирожных, вкусней сдобных
булочек.
Ничего мы не хотим так, как хлеба.
Только бы наесться им до отвала!
Только бы хоть еще раз вонзиться зубами в его теплое, душистое тепло, душистое тело, и терзать, чавкать, есть его без конца, чувствуя, как он идет по пищеводу, вздувает желудок, наполняет тело блаженной сытостью.
Хлеб!
Мы иступленно мечтаем о нем, мечтаем ночью и днем, мечтаем каждой клеточкой тела.
Почему я не обладаю желудком коровы? Одну и ту же корочку я могла бы жевать целый день — отрыгать, жевать и опять отрыгать. Это было бы восхитительно!
Хлеб!
В нем сила русского человека. Нет, больше — в нем сама жизнь! Русский мужик понимал это. Недаром называл его — ’’Хлебушко”. Только теперь мы осознали все значение этого слова ’’Хлебушко” .
Оно звучит теперь для нас, как музыка.
10 января 1942 г.
Лена разучилась говорить. Она не может больше стоять и даже сидеть. Кожа на ней висит складками, как будто она засунута в слишком большой для нее чехол. Все время она тихо поет — очевидно, просит есть.
Сегодня я купила ей игрушки: матрешку, клоуна и медведя.
Они сидели на кроватке, подстерегая ее пробуждение. Увидев их,
Лена громко зарыдала, раскидав все по полу. Конечно, это была
глупая затея.
Я поцеловала ее глазки голодного волчонка. Глядя на ее личико, покрытое копотью, мне самой хотелось выть, как издыхающей волчице. Кроме поцелуев, я ничем не могла облегчить ее страдания.
12 января 1942 г. Была с Леной в консультации. Ожидая врача, я положила ее
на стол.
— Не оставляйте ребенка без присмотра, — шепнула, подходя
ко мне, няня. — У нас бывают случаи похищения детей.
13 января 1942 г. Он жевал мой хлеб. Я прыгнула на него, схватив за горло. Он рухнул на пол. Я упала вместе с ним. Лежа на спине, он старался запихнуть сразу весь кусок хлеба в рот. Одной рукой я схватила его за нос, свернув на сторону, другой пыталась вырвать хлеб из его рта. Мужчина слабо сопротивлялся. Наконец мне удалось отнять у него все, что он не успел проглотить.
18 января 1942 г.
Трупы теперь уже больше не отвозят на кладбище. Их просто складывают в штабеля около подъездов. Такая ’’поленница” появляется каждый день почти у каждого дома. Машины время от времени подбирают их, объезжая улицы.
19 января 1942 г. Сегодня мне повстречался бак с соевым молоком, который везли в консультацию. Из бака бежала тоненькая струйка молока. Люди лежали на мостовой и сосали грязный снег, смоченный молоком. Другие, обезумев, бежали по лежащим, стараясь словить струйку широко раскрытыми ртами. Лица их были страшны.
24 января 1942 г.
40 градусов ниже нуля!
Маскировочная занавеска примерзла к окну: в комнате полумрак. Стены, вымазанные масляной краской, запотели. Тоненькие струйки воды стекают на пол.
Отправляясь за хлебом, я завернулась в Ленино байковое одеяло, оставив лишь щель для глаз.
Выйдя на улицу, я зажмурилась, такое было яркое небо. Дерево, росшее около подъезда, покрытое снегом и инеем, нестерпимо блестело.
Под деревом лежали два трупа, кое-как завернутые в простыни. У одного голые ноги, с оттопыренными большими пальцами, торчали наружу.
28 января 1942 г.
...Оставшись одна, я закрыла глаза и стала сосредоточенно переваривать кашу, прислушиваясь к тому, что делается у меня внутри.
В кишках слегка булькало, двигалось, приятно что-то переливалось. Смакуя эти ощущения, о которых я мечтала многие месяцы, я ничего больше не желала, ни к чему больше не стремилась. Жизнь моя как бы остановилась на мгновенье.
Есть, по-видимому, какая-то мера физических страданий, выше которых человек становится бесчувственным ко всему, кроме себя.
Героизм, самопожертвование, подвиг — может совершить только тот, кто сыт или голодал недолго. Мы же узнали голод, который унизил, раздавил нас, превратил в животных. Те, кто придет после нас и, может быть, прочтет эти строки, — будьте к нам снисходительны!
29 января 1942 г.
...Устроив Лену и все наше ’’барахло” на пару детских санок, наш своеобразный караван двинулся в путь. Идя гуськом и опираясь на палки, мы походили на каких-то страшных пилигримов. Я с горечью вглядывалась в родное лицо города, обезображенное блокадой.
Мимо нас медленно ползли разбомбленные здания, оборонительные и маскировочные сооружения, колодцы и проруби, облепленные людьми, как мухами.
На площади Труда стоял трамвай, исковерканный прямым попаданием бомбы. Вдоль бульвара Профсоюзов длинной вереницей тянулись троллейбусы и автобусы, погребенные под снегом.
Около Штаба к водосточной трубе, как бревно, был прислонен труп. Другой труп сидел скорчившись на ступеньках Думы.
К вечеру мы добрались до Пушкинской.
25 февраля 1942 г.
Сегодня я забрела на одну из улиц, прилегавших к Московскому вокзалу. Разрушения, которые я увидела здесь, потрясли меня. Все дома были разбомблены. Кое-где возвышались лишь разрушенные стены. На одной из них голубым парадоксом висела круглая печка, робко напоминая о недавнем уюте и тепле. На всем лежал чистый, пушистый снег, вспыхивающий синими искорками, не тронутый следами: ни человека, ни зверя, ни птицы.
В развалинах, как крепкое вино, застоялась могильная тишина. Около валялись железные кровати, свитые в спирали, напоминающие странные скелеты каких-то ископаемых животных.
Я постояла в раздумьи и пересекла вокзальную площадь. Она лежала передо мной ледяной, заснеженной пустыней. Только ветер крутился вокруг и, как бездомный пес, лизал мне ноги.
9 марта 1942 г.
Забежав на Московскую, чтобы забрать кое-что в дорогу, я задумчиво прошлась по комнатам. Здесь прошла почти вся моя жизнь. Больше я не вернусь сюда!
Взгляд мой скользнул по книжной полке: Багрицкий, Мандельштам, Пастернак...
Я взяла один из томиков и перелистала страницы. Под пальцами у меня забились знакомые строки. Но они сейчас ничего не вызывали во мне, кроме раздражения. Я задушила их, захлопнув книгу. Откуда-то вывалились фотографии. Они легли передо мной веером. Лица, смотревшие с них, показались мне чужими. Неужели это я, Дима? Неужели у нас были такие толстые рожи с самодовольными, беспечными глазами? Я поежилась. Нет, сейчас бы мы
не поняли друг друга.
Уйдя, я оставила лежать фотографии на полу.
5 апреля 1942 г.
Наши соседи по вагону представляют однородное месиво: все выглядят одинаково — старики и дети. Выделяются только один парень да девушка. Оба здоровенные и краснощекие. Они
быстро снюхались, устроившись вместе. Парень без остановки болтает. Слова быстро вылетают из него, наскакивая друг на друга. Получается какая-то чехарда, в которой невозможно разобраться. Но девушка, видимо, понимает его прекрасно. Отбрасывая голову назад, она рассыпает хохот по всему вагону. Вместе они поднимают здоровый тарарам.
— На вас что-то непохоже, чтобы вы голодали, — съязвил Дима.
— А я и не голодал, — ответил паренек просто, и добавил словоохотливо: — Мой отец работает в Ленинграде по снабжению. В блокаду мы питались лучше, чем до войны. У нас все было.
— Зачем же вы эвакуируетесь?
— Мне в Ленинграде скучно, не с кем посмеяться и потанцевать. Я еду к матери в Сочи. Она работает там в санатории диетврачом.
— Что же, и там вам будет неплохо, — скаркастически заметил Дима и, обратясь к девушке, спросил:
— А вы?
Та тоже очень охотно ответила:
— Я работаю в отделе снабжения на Ладоге. Масло и шоколад мы ели целыми ящиками, — и хвастливо произнесла, — конечно, до войны я этого не видела.
Я почувствовала, как во мне поднимается возмущение. Ведь они оба даже не понимали своей бестактности, рассказывая все это людям, которых обкрадывали. Я посмотрела на окружающих.
Но те слушали равнодушно, находя, по-видимому, все это естественным.
7 апреля 1942 г.
Сегодня на одном из полустанков мы увидели маленькую черную собачку. Она приветливо помахивала пушистым хвостиком.
— Живая собака! Настоящая собака! — восторженно кричали все, высовываясь из вагона. Каждый хотел посмотреть на собачку. Это была простая дворняжка, но она показалась нам легендарным, мифическим существом.
11 апреля 1942 г.
Люди обезумели при виде еды. Они непрерывно едят и непрерывно испражняются. Однако последняя ’’процедура” сопряжена с большими трудностями: уборной нет. Поэтому, когда поступает от кого-нибудь ’’заявка”, то в ее реализации обычно принимает участие вся ’’общественность” вагона. Происходит это так: общими усилиями открывается дверь и виновник переполоха снимает штаны и выставляет з... на ветер. Несколько человек держат его за руки и подмышки.
Кто в состоянии — терпит до остановки. Здесь мы все вылезаем из поезда и садимся на корточки вдоль вагонов, друг около друга — мужчины, женщины, дети.
Местное население толпится около поезда, взирая на нас с ужасом.
— Это — ленинградцы, наша культура, наша гордость, — вздыхают они.
Но мы безразличны ко всему этому. Мы не испытываем ни стыда, ни каких-либо других чувств. Мы хорошо поели, и теперь так приятно освободить желудок, чтобы набить его вновь.
15 апреля 1942 г. Несмотря на обильную еду, люди быстро слабеют. У многих открылся кровавый понос. Некоторые ’’ходят” под себя, распространяя невыносимое зловоние. Мы требуем от врачей убрать таких больных, но те только разводят руками: все больницы переполнены ленинградцами с предыдущих эшелонов. Больные едут с нами, пока не умирают. Тогда мы просто выкидываем их из поезда на ходу.
Со 153 страницы дневник Елены Кочиной, учительницы, 34 лет https://vtoraya-literatura.com/pdf/pamyat_istorichesky_sbornik_4_1981__ocr.pdf?fbclid=IwAR0rLC2iWv4t8G3p-B5AcrHI3BhOlglf4TXWfbIVOq2FQ2Xo2Q2-GO3KXIs
Journal information